— Есть ли добрососедство в Москве?
— Для начала само понятие «добрососедство» не существует в языке социологии. И даже куда более нейтральное «соседство» в повседневном языке москвичей уже не укоренено. Отсюда все сложности с понятием neighborhood — в реалиях московской жизни ему практически ничего не соответствует. Социологи же предпочитают говорить не о «соседствах», а о «локальных сообществах». Это то, что изучает наша наука с момента своего возникновения — с чикагской школы, с конца XIX века. Мы ищем локальные сообщества, пытаемся их нащупать в реальности. Проблема как раз в том, что в Москве они крайне редкое явление.
Виктор Вахштайн кандидат социологических наук, заведующий кафедрой теоретической социологии и эпистемологии РАНХиГС при президенте Российской Федерации, профессор факультета социальных наук МВШСЭН
— Что они собой представляют?
— Ну, скажем, сообщества старых районов Петербурга, где люди живут поколениями. Петербург вообще (куда в большей степени, чем Москва) город локальных сообществ. Поэтому там такая живая реакция на все градостроительные инициативы: помните, что там было, когда пытались построить башню «Газпрома», или совсем недавно — построить храм на территории общественного парка. Невозможно совершить никакого «властного» действия, которое бы не столкнулось с противодействием локальных сообществ. Вот если завтра исчезнет Красная площадь, половина москвичей этого не заметит, а вторая половина обрадуется. Точечная застройка в Москве разрушила огромное количество остаточных дворовых культур. Какой была реакция москвичей? Было два-три заметных события, и все. Локальные сообщества еще остались вне Москвы. Яркий пример — история с Химкинским лесом.
Примерно 66% жителей Москвы здесь не родились
Иными словами, мы узнаем о существовании локальных сообществ по силе противодействия. Там, где гражданское общество выходит с вилами на улицу, оно есть. Мы говорим про локальные сообщества, имея в виду, что это не просто некая совокупность людей, проживающих на одной территории, это некоторая мобилизуемая совокупность — люди осознают общность своих проблем и готовы действовать для их разрешения. Их связывает некоторый уровень доверия друг к другу.
— Почему локальные сообщества не образуются в Москве?
— В Москве есть очень сильный фактор, который почти исключает возможность формирования долгосрочных локальных сообществ. Примерно 66% жителей Москвы здесь не родились. Из оставшейся трети москвичей в первом поколении довольно много, а вот процент москвичей уже хотя бы во втором поколении стремится к нулю. Вторая история — огромная территориальная экспансия, расширение, застройка, спровоцированная невероятным экономическим бумом. Это приводит к тому, что москвичи сдают унаследованные квартиры (в качестве основного источника дохода) и переселяются куда-то подальше от Москвы, где еще можно жить. Подобный образ жизни «московских рантье» становится все более привлекательным далеко не только для пенсионеров. При такой динамике рабочей силы и при такой динамике миграции средняя продолжительность жизни в съемном жилье — два-три года. Это не хорошо и не плохо. Этим мы расплачиваемся за стремительный экономический рост. Москва — это город, который ничего не производит, но зарабатывает гораздо больше, чем половина городов мира. В 2013 году в списке самых дорогих городов мира Москва заняла второе место. В 2012 году мы были на четвертом месте между Осакой и Женевой. А в индексе жизнепригодности городской среды мы на 72-м месте. Это единственный город в мире, в котором такой разрыв между экономическими показателями и тем, что вы видите, когда выходите из дома, — качеством городской среды.
— Москва — это город, чтобы зарабатывать деньги?
— Да. Как устроена жизнь в Москве? Вы просыпаетесь, идете в метро или до машины. Едете примерно полтора часа до работы. Звоните родителям, которые остались в другом городе, звоните друзьям, с которыми вечером собираетесь куда-то пойти, звоните на работу, что вы опаздываете. Приезжаете в офис. Там вы разговариваете, предположим, с заказчиками, которые не находятся в Москве, и с подрядчиками, которые тем более в ней не находятся. Вы смотрите новости в топах, и они опять же не имеют отношения к Москве, вы ходите курить и обсуждаете, где провели отпуск. Конечно, не в Москве. А если речь идет про выходные, то огромное количество москвичей стали делать все, чтобы хотя бы на два (если повезет — на три) дня в неделю из Москвы уехать. После этого вы садитесь в машину и проводите еще пару часов, прежде чем доберетесь до дома. Или идете куда-то провести время с друзьями. И это точно не будет тот район, в котором вы живете. Домой вы заезжаете на восемь часов — спать. О каких локальных сообществах мы говорим? Это огромный город-офис. Общение с коллегами всегда более тесное, чем общение с соседями. Наши исследования, которые мы проводили в Московском институте социально-культурных программ в прошлом году, показали, что соседей по двору и дому знают в лицо примерно 10% жителей.
Пояс отчуждения — это огромное количество подмосковных городов, на территории которых в течение дня не остается практически никого, кроме детей и пенсионеров
— А лестничная клетка?
— Более или менее. Около 20% знают место работы и профессию своих соседей по лестничной клетке. Для Москвы это много, кстати. Но если мы сравним Москву с другими европейскими городами, то выясним, что там эти показатели в разы выше.
— Когда Москва потеряла соседство как форму солидарности?
— Думаю, в конце 1990-х. Кризис соседства — это история всех больших городов. По мере того как растет экономический капитал, социальный капитал (то есть сила и разнообразие ваших социальных контактов) стремительно летит вниз. Большие города — это форма аккумуляции человеческих и материальных ресурсов, машины экономического роста. За эту модернизацию мы платим качеством жизни, уровнем доверия друг к другу и социальными связями.
— А что происходит в «новой Москве»? Там локальные сообщества остались?
— Сейчас как раз мои коллеги по Московскому институту социально-культурных программ обрабатывают данные самого последнего нашего исследования — «Индекс развития районов Москвы». Там много интересного. Например, в «новой Москве» живой территорией, где что-то происходит, где люди не чувствуют, что они полностью оторваны и потеряны, оказался район аэропорта Внуково. Потому что там благодаря аэропорту круглосуточный ритм жизни. Мы раньше не задумывались над тем, насколько это важная вещь — временные рамки сообществ. Мы думали, что сообщества — это куда больше «про пространство», чем «про время». Казалось бы, в «новой Москве» должны были сохраниться нормальные локальные сообщества. Но то, что мы изучали еще 2,5 года назад и подтвердили в этом году, показало, что это не так. Потому что Москва выжигает вокруг себя огромные зоны отчуждения. Пояс очень разный. Есть более живые места, как Зеленоград, есть совсем черные места. Пояс отчуждения — это огромное количество подмосковных городов, на территории которых в течение дня не остается практически никого, кроме детей и пенсионеров. Это неразвивающиеся территории, там ничего нет. Москва вытягивает все трудовые ресурсы из этих территорий и не способствует формированию каких-то нормальных социальных отношений на местах. И соседство там тоже не формируется. Более того, идет постоянный отток населения, которое не может позволить себе жилье в ближнем Подмосковье. Оно смещается все дальше и дальше. Проводя по три часа в электричке на работу, люди платят своим временем за то, чтобы поддерживать какой-то минимально приемлемый для них уровень жизни. Электричка тоже не способствует созданию добрососедских отношений. Хотя в Нью-Йорке, например, люди, которые каждый день в одно и то же время едут на одном и том же поезде, друг друга узнают. Есть замечательный эксперимент Стэнли Милгрэма «Знакомые незнакомцы», который показывает, что иногда вагон поезда куда больший стимул укрепления соседских отношений, чем лестничная клетка.
Москва станет местом для жизни в тот момент, когда она перестанет быть офисом
— Тяжело представить такую ситуацию в подмосковной электричке, забитой в час пик.
— Да, это нью-йоркская история. В Нью-Йорке, кстати, проблема локальных сообществ была очень рано осознана. Причем в контексте уровня преступности, который в Москве не проговаривается. Там, где высокий социальный капитал территории, то есть люди общаются друг с другом или хотя бы узнают друг друга, выше уровень обобщенного доверия. Там, где выше социальный капитал и уровень доверия, меньше преступности. Сложно украсть магнитолу из машины человека, который иногда курит на лестничной клетке с вашим отцом. Даже если это Южный Бронкс и вам 15 лет. Потому что шесть человек, которые в этот момент смотрят на вас из окон других домов, хорошо знают, что ваш отец курит с хозяином этой машины. Все всё моментально узнают раньше, чем вы успеете эту магнитолу продать. Задача, поставленная мэрией Нью-Йорка: как добиться того, чтобы люди периодически выходили покурить друг с другом? Эта проблема стала в Бронксе в 60–70-х годах. Бронкс — это муниципальное жилье, с которого, кстати, были отчасти «срисованы» наши хрущевки. В подвалах были установлены общественные прачечные. Люди могли сильно сэкономить на стирке. Вы спускаетесь в подвал, загружаете белье и ждете. Вы не оставите его, так как не уверены, что, вернувшись, его найдете. Вы стоите рядом с машиной и ждете минут 40. В метре от вас стоят люди, которые живут в этом же доме и тоже ждут. Ситуация сконструирована так, что вы начинаете общаться. Этот эксперимент в обозримый срок снизил локальную преступность в 1,5–2 раза.
Общественные прачечные оказались весьма эффективным инструментом повышения уровня доверия. К примеру, если у вас на какой-то территории высокий уровень обобщенного доверия, это значит, что жители, которые возвращаются в полночь домой, допускают, что их не убьют возле подъезда. В Москве нет соседства еще и потому, что здесь крайне низкий уровень обобщенного доверия. 60% москвичей полагают, что возвращаться поздно вечером домой в их районе «очень опасно» или «скорее опасно». 24% жителей города уверены, что доверять нельзя в принципе никому, 38% — что доверия заслуживают только самые близкие родственники и друзья.
— Мы не знаем своих соседей и не стремимся к добрососедству. Но почему тогда у нас не принято здороваться в лифте собственного дома?
— Есть такая книга Ирвинга Гофмана Behavior in Public Places. Гофман детально анализирует, что позволяет назвать некоторое место общественным. Он приходит к выводу, что публичные места — это те, где люди могут находиться в физическом соприсутствии и не общаться друг с другом. В публичном месте вы не чувствуете себя обязанным вступать в какую-то коммуникацию. Так вот лифт — это тоже публичное место. Для Гофмана правило гражданского невнимания начинается с лифта. Поэтому не здороваться в лифте — это вообще не московская история.
До изобретения лифта этажи были связаны друг с другом. Чтобы подняться наверх, вам надо было пройти их все. Вы знаете плюс-минус, что на каждом из этажей находится. С изобретением современного лифта в середине XIX века дом перестает быть единым целым, он становится совокупностью уровней и ячеек. Разница между 20-м и 48-м этажами — всего в полминуты. Если прачечная в подвале дома соединяет, то лифт «расцепляет». И поэтому сам по себе он не может быть пространством общения. Это всего лишь несколько секунд, что вы проводите вместе. И Гофман детально описывает, как именно мы обычно избегаем такой коммуникации. А вот если дом все еще единое целое — а это возможно, если есть двор и есть коммуникация по ту сторону дома, — тогда, конечно, в лифте люди будут здороваться, даже если они друг друга не знают. И это нормальная практика, но не для Нью-Йорка, Москвы или Лондона.
— А если бы в Москве соседи снова стали соседями?
— Москва перестала бы быть Москвой, гиперстолицей. Москва станет местом для жизни в тот момент, когда она перестанет быть офисом. Сообщества — это то, что дает вам ощущение некоторой стабильности вашей жизни, некий якорь. Москва не про это.
— Но что-то же должно прийти на смену соседству?
— Новые формы солидарности. Мы каждый год в рамках всех своих проектов мониторим и пытаемся найти эти новые формы солидарности. Это главная повестка дня социологии на сегодняшний день. И не только в России. Территория больше не объединяет людей. Соседство трансформируется, изменяется, становится чем-то иным. И уж точно оно не является сегодня доминирующей формой солидарности.
Смотрите полную версию инфографики «Безопасная Москва и дружелюбные москвичи?»