Девушки из «высшего общества»
Я родилась в 1932 году. Жили мы в Воротниковском переулке, он идет параллельно Тверской — начинается от Садового кольца и упирается в Дегтярный переулок, который потом выходит к бывшей гостинице «Минск». Мы жили на углу, в доме 3/10, сейчас его уже снесли. В нашем доме жило много чиновников — квартиры там были коммунальные, но большие, один только коридор — 12 метров. Дед у меня работал в ГОЭЛРО (Государственная комиссия по электрификации России. — «МН»), крупный инженер был, и вот его с семьей из Петербурга перевели сюда. Мама воспитывала меня одна — папа был англичанин, приезжал сюда в интернациональную коммунистическую школу в 1931 году, затем уехал обратно, переписываться им было сложно, и связь прервалась.
Когда началась война, мне было девять лет. Родителям разрешили отправить детей в пионерлагерь, потом мама меня оттуда взяла и поехала к сестре в Свердловск, затем в Омск. Вернулись в 1944 году, летом догоняла пропущенное, а затем попала в 175-ю школу, ту, что в бывшем Старопименовском переулке стояла. Сейчас ему это название уже вернули, а в то время он был улицей Медведева (с 1959 по 1994 год, в память о командире партизанского отряда Дмитрии Медведеве. — «МН»). Школа была интересная: полкласса у нас были «верхушечные» дети, которые приезжали на машинах, а полкласса — «дворовые».
Дочки Молотова тоже в этой школе учились. Они старше нас были, и у них в классе была лакированная парта
Классным руководителем у нас была Елена Булганина, вторая жена председателя Совета министров. Но тогда я этого не знала — для нас она была просто преподавателем, вела группу английского языка (я училась в немецкой). Удивительно умела установить такой порядок, чтобы никто не получал преимущества из-за своего материального положения. Однажды кто-то пришел в фильдеперсовых чулках, она тут же отправила домой: «В школу не приходить в таком виде». Так что мы никаких различий не чувствовали. С нами тогда еще училась дочь секретаря Сталина — Галя Поскребышева. Вот она иногда пыталась поставить себя выше других, но ее всегда останавливали. Бывало скажет: «Пронина, сядь со мной!», а та ей: «Чего это ты вдруг?» — «А ты знаешь, кто мой папа?» — «А ты, наверное, не знаешь, кто мой». И все, расходились. Пронина была дочкой министра.
Дочки Молотова тоже в этой школе учились. Они старше нас были, и у них в классе была лакированная парта. В девятом классе мы перешли учиться на первый этаж, в их кабинет, так за эту парту у нас сажали только провинившихся. Но вообще девушки из «высшего общества» приезжали и уезжали на машинах, поэтому совместными у нас с ними были только вечера самодеятельности. Хорошие были вечера. Однажды к нам в гости пришла дочь Сталина — Светлана Аллилуева. Помню, мы пели, и нам сказали: все, кончать надо, уже поздно. А она и говорит: «Девчонки, не поздно. Давайте еще споем». Через 25 лет встречались классом, все спрашивали: «Помнишь, Светка приходила?»
В школе мы очень дружили. Это была женская школа, хулиганили мы как все дети, но учиться мне нравилось.
Раздельное обучение мальчиков и девочек
Раздельное обучение мальчиков и девочек в СССР отменили еще в 1918 году. В 1943-м его снова попытались ввести в семилетних и средних школах Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик, областных и краевых центров и ряда крупных промышленных центров страны. Эксперимент вызвал критику со стороны родителей и учителей и был прекращен в 1954 году.
От волейбола во дворах до баскетбола за сборную Москвы
Наш микрорайон мне очень нравился. Лучше всего были дворовые команды. Играли в волейбол целыми днями: один двор против другого. Я ставила стул на подоконник, делала уроки и смотрела: как только ребята шли во двор, тут же бежала к ним. Тот район мне до сих пор нравится, хотя там многое изменилось: например, все маленькие магазинчики, которые мы любили, исчезли.
На углу Старопименовского переулка и улицы Горького — сейчас эту ее часть снова называют Тверская — стояла тетя, которая продавала мороженое: круглое, с вафельками, очень дешевое. Мы играли в волейбол, а потом бежали все к лотку с тремя копейками и покупали мороженое. Раньше на этом углу еще был ресторан «Армения», дальше по улице, ближе к площади Маяковского, — чудесный овощной магазин, «Детский мир». Сейчас всего этого уже нет, и заходить никуда не хочется. Смотрю на продавцов и думаю: что же они, могут что-нибудь продавать или нет? Стоят они там, эти молодые люди, жалко их, честно говоря.
В 1945 году начали возвращаться люди из армии, появились спортсмены, которые решили заняться детьми. И вот однажды я болела, и вдруг мне девчонки звонят и говорят: «Маринка, приходил дядечка, сказал, что приглашает играть в какой-то баскетбол». Мы не знали, что это такое — какой-то мячик в корзинку кидать, очень заманчиво, наверное. Записались 16 человек из 22 в классе. Занимались в спортивном зале на Цветном бульваре рядом с цирком. Баскетболом я увлеклась, потом играла в команде «Динамо», в 1951–1952 годах входила в состав сборной Москвы, закончила в 1959 году мастером спорта.
Окончив школу, поступила в Московский энергетический институт (МЭИ), но продолжала играть. Вместе со сборной ездила за рубеж, шесть стран удалось посетить. На первом курсе было сложно совмещать спорт с учебой, стало появляться много задолженностей. И вот однажды меня вызвал декан: «Мариночка, ты инженером хочешь быть? Да? Ну вот инженером и будешь». Составил мне список: преподавать баскетбол на курсе — это надо, бежать кросс — ну, дважды в году, волейбол — отсекаем. После этого наконец стала учиться.
Работа с немецкими инженерами и цены на колбасу
После выпуска я попала по распределению во Всесоюзный научно-исследовательский институт электротермического оборудования (ВНИИЭТО). Он стоял на Нижегородской улице — сначала у него было всего одно маленькое зданьице, затем, прямо на моих глазах, выстроили еще три. Нельзя сказать, что он был совсем на окраине, там было много научных институтов, Птичий рынок, это была довольно оживленная улица, но все-таки границы старого города там заканчивались — дальше уже шло Рязанское шоссе (вошло в состав Москвы в 1960 году и было переименовано в Рязанский проспект. — «МН»).
От зарубежных гостей запрещалось принимать подарки. Так что машинку эту прятали в сейф, а потом мне выдавали
В этом институте я проработала 36 лет. Специальность у меня была очень узкая — индукционно-плавильные печи. На одном из проектов мы работали с немецкими инженерами, перерабатывали их чертежи. После запуска их печей в производство мы даже получили Ленинскую премию на Выставке достижений народного хозяйства СССР. Я очень медленно чертила, мне все говорили: «Слушай, мы с тобой никогда премию не получим». Так что позже меня перевели на расчеты установок и техдокументацию.
Тогда все считали на логарифмической линейке, а немцы, когда уезжали, подарили счетную машинку. Начальник отдела мне говорит: «Маринка, освой, пожалуйста, потом мне покажешь. Но никому не рассказывай». От зарубежных гостей запрещалось принимать подарки. Так что машинку эту прятали в сейф, потом мне выдавали, я на ней считала, а затем проверяла на линейке, что получилось. Вообще за 30 лет изменилось не очень многое — на линейках считали почти до перестройки.
Получали инженеры неплохо — у меня зарплата когда-то 92 руб. была, у мужа такая же. Мама педагогом в школе работала — преподавала английский и немецкий, получала чуть больше 60 руб. У учителей по сравнению с инженерами были низкие оклады, но тогда все было дешево: столовая колбаса — 2 руб. 20 коп., докторская — 2 руб. 30 коп., во всех магазинах одинаково. Были большие скидки на путевки в турлагеря, одевались тоже нормально — не шиковали, но и не жаловались. Мужу покупала ботинки за 12 руб. 50 коп. — отличные, теплые, и он не хотел чего-то другого. В нашей среде не было таких потребностей даже.
Работа в парткоме, демонстрации и разруха в 1990-е годы
Помимо работы над чертежами я еще была секретарем комсомольской организации. В вузе-то я никакой общественной работы не вела, только спортом занималась. А в институте сразу послали в комитет комсомола — за спорт отвечать. Потом за оргработу, затем родила двоих детей, и тут мне вдруг говорят: надо вступать в партию. Думаю: «Боже мой, начнут меня сейчас по марксизму-ленинизму спрашивать». А у меня память плохая, я его в МЭИ на первом курсе на тройку еле сдала. Но обошлось — все-таки меня раньше знали по комсомольской работе, так что ни одного вопроса даже не задали — только про детей спросили, сколько лет им уже. Это был 1963 год, мне — 31, я только вторую дочь родила. Ну и пошло... Стала секретарем, ночами писала протоколы после заседаний в парткоме. Я их возненавидела просто.
Специалисты из моего отдела все разъехались: кто в Израиль, кто в Германию, пара человек — в Америку
На демонстрации мы очень любили ходить. Собирались в восемь утра у выхода из института, становились в шестерки и шли к центру по Нижегородке. По дороге пели, танцевали, играл оркестр — было очень весело, даже в ноябре, когда дождь шел. С Таганки спускались вниз, шли по набережной к кинотеатру «Ударник» и выходили к Кремлю. У нас была третья колонна от Мавзолея. Кричали «ура!», махали знаменами. Никто не уходил, и пьяных не было никогда. Дети у меня потом подросли, спрашивали: «Мам, ты куда?» — «На демонстрацию». Вот им это было уже непонятно.
А люди у нас были дружные и очень знающие. Было много связей с Баку, Киевом, Минском. После азербайджанского конфликта с армянами русские бежали из республики, многие специалисты приехали работать к нам. А потом, в 1990-е, все разрушилось. И так мне было жалко молодых выпускниц из МЭИ, которые приходили. «Марина Ричардовна, а можно мы почитаем что-то...» Даю им техдокументацию, но сколько можно ее читать, когда у тебя настоящей работы нет. Девочки, которые институт окончили, клеили коробки. И в 1991 году я решила: все, ухожу. Мне уже 60 лет исполнилось, внук родился. Решила, что работать буду, но не инженером.
Институт потом вовсе загнулся, выставили на продажу три громадных здания. Однажды мне позвонили: собирают ветеранов. Мы пришли туда и смотрим: это закрыто, там сдается, какой-то закуток от института остался. Нижегородская — громадная улица, раньше на ней было много НИИ и промышленных предприятий, а сейчас все сдается внаем под торговлю. Специалисты из моего отдела все разъехались: кто в Израиль, кто в Германию, пара человек — в Америку, многие умерли уже.
Московские театры и их начальники
Сватья у меня работала в библиотеке Союза театральных деятелей (СТД). Я ее попросила найти мне какую-нибудь работу, только чтобы не целыми неделями сидеть, а два-три дня. И она нашла: вахтером. Как раз тогда сгорел Дом актера — тот, что был на углу Тверской и Страстного бульвара. И меня взяли вахтером в пятиэтажку во дворе, где им дали три этажа. Сидела там среди комаров, потому что было очень мокро, а затем меня перевели в основное здание союза. Так что всех там знаю, хотя многие уже ушли, конечно. Начинала работать, когда начальником еще был Михаил Ульянов. Мне он очень нравился. Идет такой, в кепочке, демократичный — даже не поймешь, что начальник. Позже его сменил Александр Калягин — с ним атмосфера поменялась: он с техперсоналом почти не общался. Столовую, куда старые артисты раньше ходили, закрыл — вместо нее сделал ресторан.
Вы видели, на Тверской посадили тую? Ну что это за туя? Мать моя родная
Пожилые москвичи, кстати, очень любят ходить в театр. Старики часто пишут письма в СТД с просьбой предоставить им льготные билеты — смотришь, вот их целая группа идет по пригласительным. Я сама раньше много ходила на различные спектакли, а сейчас стала плохо слышать, и все, что актеры там говорят, для меня ужасно утомительно. Так что мне только на балеты сейчас билеты дают. Теперь еще современные танцы пошли. В прошлом году одна команда получила «Золотую маску»: сначала на сцене валялись в отрепьях каких-то, затем начали шевелиться и подымать на себе какие-то доски. Это был какой-то ужас, я думала: боже мой, это современный танец? Зато в этом году мне дали билет на бразильский фестиваль современного танца: такая эластичность, гибкость, как они там перемещаются все — я была в восторге.
Москва будущего
Я не знаток Москвы. Как-то пыталась найти свой родильный дом на Арбате — дом Грауэрмана. Не смогла, может быть, плохо искала. Но старой Москвы скоро уже не будет: недавно проехала по Ленинградскому шоссе, все эти развязки — это такой ужас. На старые здания было приятно смотреть, а это нагромождение новостроек красоты не представляет. Раньше так близко дома друг к другу не ставили. Зелени из-за этого между ними тоже стало меньше. В центре, правда, ее всегда было мало, но что сейчас... Вы видели, на Тверской посадили тую? Ну что это за туя? Мать моя родная.
Народ тоже другой. Вот вчера у меня был случай в метро. Сижу, входит мужчина, ставит два «сундука» — какие-то коробки у него, по виду тяжелые очень, тоже садится. Тут пассажир напротив нас встает и спрашивает: «Чьи вещи?» Все молчат. «Чьи вещи?» Тот, первый, сидит весь потный (видимо, тяжело было), поднимает глаза и говорит: «Мои, не надо полицию вызывать». Раньше бы тут все расхохотались: смотри-ка, бомбу нашел. Я посмотрела на лица — реакции никакой. Меня хохот разбирает, а им хоть бы хны, понимаете? Вообще на улицах стали меньше улыбаться. Все бегут, никого не замечают, даже дорогу спросить не у кого — никто не остановится.
Настоящие москвичи — это те, кто любит Москву, ею дорожит, — они более внимательны к людям, их эта суматоха не затягивает. Вот они всегда подскажут, как куда-то пройти. На грязь на улицах, на пьяных тоже мы обращаем внимание — потому что обидно за город. К примеру, на Большой Дмитровке поставили вазоны для цветов. Человек курит рядом, туда сигареты бросает. Хочется сказать: это не москвич. Если ты любишь город — ну нельзя же так. А в центре, на Пушкинской, сидят бомжи. Один вообще из перехода не выходит, просто там лежит. Как-то иду — он там без штанов и без обуви. Затем увезли его куда-то, помыли, на следующий день лежал в новых брюках и белых кроссовках. Сейчас все время на ступеньках лежит, а к нему собутыльники подходят и выпивают.
К примеру, на Большой Дмитровке поставили вазоны для цветов. Человек курит рядом, туда сигареты бросает. Хочется сказать: это не москвич
Раньше москвичи в центре жили, а потом все расселились. Мы когда-то жили в пятиэтажке, в коммуналках все друг друга знали. Деньги никогда не занимали, если была нужна какая-то помощь, человек мог спокойно подойти и попросить у соседа. Сейчас нет — я к соседям уже не пойду. В район, где я живу сейчас, мы переехали в 1967 году — сначала в кооперативный пятиэтажный дом у «Речного вокзала», в 2000 году его снесли, и нас переселили в новое здание рядом. Здесь 22 этажа — никто никого не знает. Район когда-то был жуткий, с наркоманами. Но с мигрантами проблем никогда не было. Татары, грузины, армяне здесь давно жили — их и приезжими не назовешь. Были дворники-таджики — прекрасные молодые люди, всегда здоровались. Недавно исчезли — и сразу грязь несусветная.
Спортом так массово, как раньше, не занимаются — бесплатных кружков для детей не стало. В нашем районе есть Парк дружбы, когда-то я там сажала деревья, с внуком гуляла по каналу: я бегом, а он на лыжах. Сейчас вы в этом парке на лыжах никого не увидите. С девочками, которые в нашу сборную «Динамо» входили, мы до сих пор иногда встречаемся, их всего трое осталось. Одной 90 лет недавно исполнилось. Спрашивают: «Ты все еще бегаешь?» — «Да, бегаю».
Вся Москва глазами старожилов
Просмотреть Москва глазами старожилов на карте большего размера