Обыватель поэт

Читаю книгу о Назыме Хикмете его вдовы. Вот их совместный со Светловым и Смеляковым вечер — «пригласили на встречу с молодыми передовиками страны в только что построенную гостиницу «Юность». И что же, передовики то и дело выкрикивают из зала названия стихов: прочтите, прочтите!

Сегодня это представить так же сложно, как объяснить, кто такие передовики. Вот вечер Хикмета в Музее Маяковского. Толпа снаружи умоляет впустить, но некуда, даже коридоры забиты. Вечер длится четыре часа, публика все не отпускает.

Хрестоматийное — Евтушенко и стадионы, но были и не стадионы. Запрещенный Бродский — в кругу своих, свои знали наизусть и слушали ночи напролет. Были барды, чьи песни неслись из всех окон — магнитофоны с бобинами, потом с кассетами стояли на подоконниках, чтоб распространиться в пространстве, звучавшем маршами из громкоговорителей. Все обменивались записями, на новые песни — на маге — звали в гости. Стихи пели, а если читали, то нараспев, как молитвы, или выкрикивали, как лозунги. Публичные чтения были своего рода сходкой, митингом, многолюдным либо заговорщически тайным — возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке.

В конце семидесятых появились так называемые тихие поэты. Давно писавшие, в летах Тарковский, Самойлов, Левитанский вдруг стали кумирами интеллигенции, но это был совсем другой жанр. Чинные вечера в большом зале ЦДЛ, буря и натиск прошедших десятилетий сменились застоем, слушали Кушнера — «времена не выбирают, в них живут и умирают», Чухонцева, поэтов рассудительных, с негромкими голосами и ровной интонацией. Такой разговор на кухне и мысли о вечном в беспросветном времени. При этом эпоха не прерывалась, тихие просто добавляли краску к громким, параллельная реальность с Галичем и Бродским тоже шла своим чередом.

Разрыв произошел в 1980-е, когда со смертью Брежнева совку был подписан смертный приговор, хотя еще мало кто о том догадывался. Актуальными стали Хармс, Хлебников, на авансцену вышел Пригов — кричал кикиморой, читал на разные лады алфавит и, конечно, свои стихи про «милицанера» и «татары все же поприятнее». Рубинштейн читал сидя, перебирая библиографические карточки: на каждой была фраза-строка из подслушанного — привычные клише советской речи зазвучали поэзией, сочиняемой каким-то особым обществом дебилов. Тут не в том было дело, громко или тихо читал автор, он даже не пародировал — произносил с аутентичной интонацией, только как бы на слух постороннего. И не как бы — сформировалось целое творческое поколение, для которого советский режим стал посторонним. Диким, странным, как чучхе. «Туда, где роща корабельная лежит и смотрит, как живая, выходит девочка дебильная, по желтой насыпи гуляет», — переиначивал Блока Александр Еременко.

Чтения поэтов 1980-х формировали новую аудиторию, для которой советская власть стала техническим недоразумением, как какой-нибудь устаревший агрегат — шумит ритмично, но ритм можно сбить. Как бетонная стена, которую соль поэзии уже почти разъела. Наши чтения второй половины 1980-х собирали залы лучших людей, иногда с конной милицией и висением на люстрах.

Рухнувшая стена обрушила и интерес к поэзии, чтения 1990-х происходили в кругу все более узком. Тогда Дмитрий Кузьмин стал собирать армию поэтов — молодых, сотнями, тысячами, и образовавшееся поэтическое сообщество стало само себе и выступающим, и слушающим. Нулевые — время кураторов: они придумывали проект, формат, премии, слэмы, фесты, поэзия превратилась в своеобразный шоу-бизнес, бескорыстный или малодоходный, но все же. Стихам понадобился перфоманс, подача, чтобы заинтересовать. Так возник Орлуша с матом-перематом и Родионов с рэпом. Чтения сдвинулись к театральному представлению, и логично, что Эдуард Бояков стал делать поэтические представления, даже МХТ завел себе спектакль по стихам.

Россия часто перестраивалась, заменяя одну имитационную модель на другую, а после падения стен крепости только и оставалось, что наверстывать упущенное, так что имитация стала тотальной, на чем сыграл Дмитрий Быков, написав цикл «Гражданин поэт», где каждое стихотворение 1) на злобу дня, 2) реплика поэта-классика, 3) театр в исполнении Михаила Ефремова. Три кита добротной популярности.

В 1980-х всякий, кто приходил ко мне в дом (в квартирах собиралось иногда по тридцать человек — больше негде было), первым делом просил прочесть новые стихи. Чтения были главным блюдом — читали и прозу, и пьесы. Еда какая-то при этом тоже изготовлялась, напитки приносились, но мимоходом.

Сейчас по домам не читают, на поэтические вечера — в отличие от ужинов — нужно заманивать, а лекции собирают больше народу, чем стихи. Да на чтения и идут либо как на лекцию, либо как на шоу. Поэтов в чистом виде не осталось, все работают как передовики и встречаются на поэтических фестивалях и вручениях премий. Или не встречаются. На Западе такая ситуация сложилась давно, и когда люди куда-то бегут, говоря «там жизнь», это никогда не на чтения стихов. Но без поэзии никак: политические страсти и тотальное администрирование превращают язык и самого человека в простой набор опознавательных знаков.