Непрочитанная Чечня

В Москве скромным тиражом две тысячи экземпляров вышел «Дневник Жеребцовой Полины» — книга о чеченской войне 1999–2000 годов, написанная девочкой-подростком. Желание приобрести права на перевод «Дневника» уже изъявили немецкие и шведские издатели.

У книги Полины Жеребцовой непростое будущее. Предсказуемо успешное на Западе — там ее дневник наверняка будут переводить, комментировать, встраивать в контекст других детских свидетельств о войне. Непредсказуемое — в России. Любой серьезный разговор о Чечне и чеченской войне у нас, кажется, пока невозможен — для такого разговора нет языка, нет критериев, позволяющих отделять правых от виноватых. Чеченская тема присутствует в нашем сознании исключительно как тема терактов или боевиков, и распределение ролей здесь очевидно: есть они — темная, как правило, мужская сила, несущая смерть, и мы, потенциальные жертвы в каждом вагоне метро, на улице, в зале аэропорта. Дневник Полины Жеребцовой ценен уже хотя бы тем, что опрокидывает этот ролевой расклад и требует голоса для других героев — девочек, женщин, старух, ждущих смерти от молодых, сильных русских мужчин в военной форме. Полина называет их «немцами» или «белыми» — потому что как же ей, родившейся на излете СССР и выросшей на советских фильмах, еще называть врагов? Русские в роли «немцев», стреляющие в нищих старух или гогочущие над девочкой, которая улепетывает от них на четвереньках, — с этими картинами не так-то просто примириться даже самому либеральному и незашоренному сознанию, но тем ценнее усилие каждого читателя, который все-таки заставит себя «Дневник» открыть. Лучше всего этому читателю знать заранее: настолько некомфортной книги ему в руках держать давно не приходилось.

Полина посвящает свою книгу «правителям современной России», хотя главные ее герои не солдаты федеральных войск и уж точно не политики. Как в любом военном повествовании, самое ценное здесь — в исследовании человеческой природы перед лицом экстремальных обстоятельств. Когда высшим достоинством становится добровольно установленное для себя правило — не брать одежду в чужих разбомбленных домах, даже когда твоя собственная уже скорее лохмотья, чем одежда. Как ни странно, это помогает выжить: человеку с достоинством и с правилами проще сохранить себя в мире, где нет ничего устойчивого, где давно потеряны ориентиры свой—чужой, где в любую минуту сосед, солдат, боевик может отнять пакетик с макаронами, изнасиловать, подарить платье, пульнуть в затылок. Собственно, и пишет Полина тоже для того, чтобы сохранить себя, чтобы хоть каким-то правилам и ценностям ежедневно присягать. Пусть даже правилам русского языка.

Особое измерение военных текстов — и Полина Жеребцова далеко не первая, у кого мы это находим, — постоянное и всегда неподготовленное переключение из бытового плана в высокий, экзистенциальный или пафосно обличительный, как у этой не слишком озабоченной вопросами вкуса и меры девочки. Огромное место в жизни Полины и ее мамы занимает быт — поиски гнилой муки, походы за водой под бомбежками, обустройство коридорной ниши (в коридоре, даже с просевшим полом, больше шансов спастись, чем в комнате, из которой давно выбиты окна). С той же точностью она фиксирует все, что происходит у соседей, — что едят, откуда вернулись, как психуют и занимаются мародерством, как постепенно все больше и больше опускают для себя планку дозволенного. И здесь же, без перехода — влюбленности, стихи, сны, исполненные в дурной голливудской стилистике, но обязательно требующие истолкования. Средних температур, нейтральных оттенков этот мир не знает, в нем все катастрофическое — и условия существования, и накал страстей. Психологам наверняка будет здесь что сказать: экзальтированность Полины — для нее тоже средство выживания, как и ведение дневника. Художественный эффект от такого неумения автора работать в среднем регистре, безусловно, страдает. Но, слава богу, не художественный эффект заботит начинающего литератора Полину прежде всего.

Читать ее дневник некомфортно еще и потому, что традиция восприятия требует от нас на время, пока мы внутри книги, идентифицировать себя с жертвой военных преступлений. Это особенно трудно, когда речь идет не о второй мировой, а о событиях совсем недавних, за которые мы все — буквально, биографически — несем ответственность. Это намного труднее, потому что до сих пор нет ответа на вопрос, зачем русские солдаты (не немцы) стреляли по русской девочке в своей собственной — общей — стране. Но так же трудно поставить себя на место Полины просто потому, что вряд ли многим читающим эту книгу приходилось влюбляться в мальчиков по имени Дауд, Мансур и Муслим. И всерьез думать, как завязывать на голове мусульманский платок. И жить с той кашей в голове, с которой живет Полина, — из Ахматовой, йоги, популярных сведений по уфологии, прикладного ислама и советской риторики образца поздних 1980-х. И писать стихи «под Константина Симонова». И, очень точно фиксируя, как война развращает людей, даже самых близких, судить их так жестоко и при этом нимало не судить себя. И еще писать дневник, чуть-чуть рисуясь перед собой, с оглядкой на то, как он будет читаться. Не исключено, что это один из самых сильных уроков чтения этой непростой книги: ее герои и жертвы ничуть не похожи на ангелов. Но именно у таких, неидеальных чеченцев и русских, нам рано или поздно придется просить прощения.

Что же до самого «Дневника», то его непростая судьба — дело уже не завтрашнего, а сегодняшнего дня. В том, как бездарно он издан, без участия редактора и корректора, с демагогическим предисловием и без всякой попытки хотя бы в комментариях отрефлексировать описанное, наша неготовность говорить и думать о Чечне явлена более чем наглядно. По словам самой Полины, опубликовать ее никто из серьезных издателей не решился, поэтому последние страницы книги, после всех жертв и слез, занимает реклама жизнеописаний Тайванчика и Япончика. Это на них специализируется издательство, взявшееся выпустить «Дневник». Видно, только так сегодня у нас продается гражданское мужество — в комплекте с тотальной глухотой.