Легко ли быть первым?

C легкой руки искусствоведов за Константином Коровиным закрепилась слава «первого русского импрессиониста». Пожалуй, что даже и единственного, если учесть, как Коровин рьяно и последовательно отвергал тональную, светотеневую живопись, верную передачу натуры в рисунке: «Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно что — пятна». Импрессионисты терпеть не могли смешивать цвета на палитре, добавлять черный в тенях. Согласно новейшим теориям оптики наиболее интенсивная, правильная картина рождается тогда, когда основные и комплиментарные (дополнительные) цвета смешиваются в глазу зрителя. Тогда выходит колористическая история столь буйная, что даже пересказ ее в устах Коровина может быть признан самодостаточным литературным шедевром: «Бревна от земли шли в желтых, оранжевых рефлексах. Цвета горели невероятной силой, почти белые. Под крышей, в крыльце тени красноватые с ультрамарином. И зеленые травы на земле горели так, что не знал, чем их взять».

Разумно согласиться с академиком Дмитрием Сарабьяновым, что в своем творчестве Коровин до апогея довел такие качества импрессионизма, как этюдность и декоративность. Этюдность позволяла ему всегда работать с открытой формой, не быть пленником сюжетности и нарративности. А декоративность оказалась очень кстати в период 1900-х годов, когда Коровин стал систематически сотрудничать с императорскими театрами в качестве главы театрально-декорационной мастерской. В общей сложности Коровин оформил около ста спектаклей. Многие эскизы к ним впервые покажут на выставке.

Среди премьер экспозиции — близкие к стилистике северного модерна панно «Старый монастырь» 1906 года и четыре панно из цикла «Крайний Север» Нижегородской художественно-промышленной выставки 1896 года. О том, что спродюсированный Саввой Мамонтовым коровинский дизайн был, мягко говоря, слишком инновативен для народа и строителей (сам павильон «Крайний Север» тоже был выполнен по эскизам Коровина), свидетельствуют мемуары самого художника: «Проходящие останавливались и долго смотрели. Подрядчик Бабушкин, который его строил, говорил: «Эдакое дело, ведь это што, сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут все топором Велит красить, так, верите ли, краску целый день составляли, и составили — прямо дым. Какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал: «Нельзя, — говорит, — переделывай». И найдет же этаких Савва Иванович (Мамонтов. — С.Х.), прямо ушел бы только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. Смотреть чудно — канаты, бочки, сырье Человека привез с собой, так рыбу прямо живую жрет. Ведь достать эдакова тоже где!

— Ну что, — сказал он Савве Ивановичу, — сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом бы на дачу переделали, поставили бы в Пушкине.

На днях открывается. Стараюсь создать в просторном павильоне Северного отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое я испытал там на Севере.

Вешаю необделанные меха белых медведей. Ставлю грубые бочки с рыбой. Вешаю кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов. Среди морских канатов, снастей — чудовищные шкуры белух, челюсти кита». Да что и говорить, Константин Алексеевич Коровин при оформлении своего северного павильона в Нижнем Новгороде во многом дал фору модным инсталляциям современных художников!

И все же быть одержимым в живописи одним творческим методом (импрессионизмом) означает совсем не только принятие пальмы первенства. Обратная сторона — сужение возможностей высказывания, упрощение стиля, нечуткость к новому. Лучшие мастера второй половины XIX века (Репин, Поленов, Левитан, Серов) заложниками импрессионизма не стали. Они отлично его поняли и пошли дальше, по пути оттачивания собственного артязыка. Константин Алексеевич прожил долгую жизнь. Мимо него прошли авангардные стили, менялись целые эпохи. А он оставался верен красным зонтикам и влажным мостовым парижских бульваров. Однако качество декоративности и в поздние годы выделяло его в отличие от Писсарро и Клода Моне среди плеяды парижских пиитов. Вот как занятно пишет об этом в книге «Встречи с художниками» Валентин Булгаков: «Огни так ярко отражались в мокром (может быть, после дождя) асфальте, что я принял площадь за озеро и пруд, о чем пренаивно заявил в последовавшем разговоре художнику.

«Да не-ет! — возразил он. — Разве вы не видите дома, мостовую? Это же площадь!»

Эта замечательная коровинская «утрировка» (как определил ее Булгаков) неожиданно сближает его с теми пытливыми воспламенителями формы, что связываются для нас с движением «Бубновый валет». Неспроста же многие его члены были коровинскими учениками.