Реакция зрителей оказалась неоднозначной — одни не приняли сложную структуру фильма, другие аплодировали режиссеру, оценив красоту кадра, необычность натуры, поэтичность картины.
Марко Мюллер, возглавивший Римский фестиваль в этом году, а до того формировавший программу Венецианского фестиваля, не первый раз позвал Федорченко в конкурсную программу. И до сих пор все его фильмы получали награды. В 2010-м «Овсянки» вызвали восторг у председателя жюри Квентина Тарантино. В Рим Тарантино вопреки слухам не приехал, а такой член жюри, как наш соотечественник Тимур Бекмамбетов, вряд ли готов оценить вызывающе авторский характер этого кино. Впрочем, призы вручат 17 ноября.
Но фильмы Федорченко и вне фестивалей, независимо от конъюнктуры, живут своей жизнью и как будто сами выбирают себе сторонников и противников — как в Европе, так и в России. За несколько часов до отлета в Рим Алексей Федорченко ответил на вопросы «МН».
— Вы часто говорите, что вам неинтересно снимать реальность. Почему?
Алексей Федорченко: Глупо, работая в такой чудной сфере деятельности, как кино, делать кальку с реальности. Раз уж судьба подарила мне возможность стать кинорежиссером, хочется воспользоваться этим и поиграть в демиурга. Кино — это игра.
— Связи между тем, что происходит с нами в реальной жизни, и тем, что воплощается на экране, для вас нет?
— Какая-то связь, конечно, есть, от реальности не спрячешься.
— И потому в «Овсянках» выдуманный вами мир некоего несуществующего народа погружен в узнаваемый сегодняшний быт с документальной фактурой?
— Не было задачи создать эпос несуществующего народа. Это не фэнтези. Главное — история людей, их чувства. Просто они живут в мире, очень похожем на наш.
— Новый фильм про марийцев, народ, сохранивший язычество. Вы используете настоящие народные обряды, сказания?
— Да, это реальная живая религия, живой народ, но я уверен, что и для марийцев в фильме будет много открытий.
— Вы реставрируете их обряды или достраиваете мифологию?
— Иногда достраиваем, иногда реконструируем, вспоминаем забытое. Переносим что-то давно умершее в нынешнюю жизнь. Действие происходит в условном настоящем, и конечно, сейчас языческие верования не имеют такой силы, как прежде и как в нашем фильме. У нас сказочный мир обычной марийской деревни. Нет, лучше так — реальный мир волшебной марийской деревни.
— Русские и татары, живущие вдоль Волги, до сих пор считают, что все марийцы — колдуны.
— Так и есть. Не все, конечно, но встречаются люди, способные оказывать воздействие на окружающий мир. Мне они нравятся. Мифология и верования марийцев непросты. Есть официальная и общепринятая иерархия священнослужителей — верховный карт республики, старшие карты в районах. Картами уважительно называют старейшин, которые проводят моления в священных рощах. Колдунов они не очень любят. Колдуны — силы другого уровня, более близкие к земле. Марийцы терпимы к чужим религиям. У них интересный пантеон, есть, например, богиня творчества. Некоторые боги заимствованы из православия, которое прежде сильно им навязывали. В священных рощах есть деревья, посвященные святым Петру и Николаю. Марийскую традиционную религию старались стереть и при царе, и при большевиках, вырубали священные рощи, подорвали Святую гору. Сейчас эта религия понемногу возрождается, возрождение идет снизу, на большие республиканские моления приезжают тысячи человек.
— Для вас это история поэтическая или скорее социальная?
— Это поэтическая история, сказка. Для взрослых.
Мне гадали на поясе — есть такие гадалки на женских поясах, их мало, у нас в фильме одна настоящая гадалка снималась.
— То есть свои проблемы решать с помощью колдуна вы не стали бы? Или просили помочь?
— Нет, не просил, но мне гадали на поясе — есть такие гадалки на женских поясах, их мало, у нас в фильме одна настоящая гадалка снималась.
— Вы верите в мистические силы, которые от нашей воли не зависят, но влияют на нашу жизнь?
— Я не атеист-ортодокс, а скорее агностик, то есть я не исключаю существования чего-то неведомого нам. Не раз сталкивался с тем, чего не могу объяснить.
Алексей Федорченко — режиссер, сценарист, продюсер кинокомпании «29 февраля». Родился в 1966 году в городе Соль-Илецк (Оренбургская область). Окончил Уральский политехнический институт. Работал инженером-экономистом сначала на свердловском заводе НПО «Автоматика», потом в ТПО хроникально-документальных фильмов «Надежда» Свердловской киностудии. В 1998 году поступил во ВГИК и в 2000-м получил специальность «литературный работник, кинодраматург». В 2005 году Федорченко создал кинокомпанию «29 февраля». Тогда же «Первые на Луне» — полнометражный игровой дебют режиссера — завоевали Гран-при программы «Горизонты» на Венецианском фестивале как лучший документальный фильм.
В 2010 году фильм «Овсянки» получил в Венеции три, пусть и не главных, приза: «Озеллу» за операторскую работу, награды международной федерации кинокритики FIPRESCI и экуменического жюри. Весной нынешнего года на десятом нью-йоркском международном кинофестивале «Трайбека» был представлен новый проект Федорченко — три короткометражные картины «Четвертое измерение».
— Общаясь с марийскими колдунами, почувствовали, что они знают больше, чем вы способны объяснить?
— У меня было ощущение, что они живут в другом мире, который нам совсем не знаком.
— В этом мире можно воткнуть гребенку человеку в волосы, и он лишится жизненной силы?
— Очень просто, да.
— Вам не страшно в таком мире, где нет опоры на рациональный контроль?
— Были опасения, когда мы снимали «Шошо» — первый фильм в марийских деревнях, настоящих, глухих. Но потом, когда сам растворяешься в этом мире, ты понимаешь, что на этой планете не так все плохо. И ты можешь быть не вне, а внутри. Когда ты вне — опасность существует, конечно.
— А что внушает страх?
— Гражданская война.
— То есть страх социума?
— Агрессивной толпы. Под толпой я имею в виду как плебс, так и условно организованную массу, темную силу под названием «государство».
— А где сейчас жить лучше — в Москве или Екатеринбурге?
— Это от человека зависит. Меня Москва угнетает, слишком большой город. Урал, конечно, тоже создан не для человека. У нас вообще страна не для людей.
— Ну вот, договорились…
— Непонятно, как мы можем конкурировать с более южными странами. Слишком много энергии тратится на обогрев воздуха. Но сейчас в Екатеринбурге куда менее напряженная атмосфера, чем в Москве. Стало комфортнее, дышать легче, и на улице совсем не те лица, что были в 90-е годы, по крайней мере в центре, — моложе, светлее. Внешний вид Екатеринбурга сильно изменился, хотя жалко, что старый город снесли. На улицах стало спокойнее. В культурной жизни — в кино, театре, музыке — все время что-то происходит. Город стал широкий, столичный, он отличается от других городов на Урале, в некоторых просто жутко находиться. Но и там по сравнению с Центральной Россией, где подряд стоят мертвые деревни, все-таки лучше. Костромская, Ивановская (там снимался фильм «Освянки». — «МН») — это же вымирающие области. На глазах деревни зарастают лесом. Когда я там был десять лет назад, они просто стояли брошенные, а теперь уже неразличимы, поглощены полностью.
Мари сохранили изначальное отношение к миру — ощущение себя частью общего мира: и ты, и дерево, и ворона за окном — все это равноценные части одного целого
— Там, где вы снимали свой новый фильм, нет такого?
— В основном мы снимали на Урале — там по-разному: есть богатые деревни, есть бедные. В Марий Эл чуть получше, рядом богатый Татарстан, который сильно выделяется, там видно, что люди зарабатывают — я про крестьян, что на земле живут. Но тоже — вот мы снимали «Шошо» в богатой деревне, хозяйство в которой возглавлял очень интересный, пассионарный человек, там одних лошадей были сотни… Теперь он ушел на пенсию, и все развалилось.
— Что вас привлекло в этих марийских мифах? Или все же это выбор писателя Дениса Осокина, а вы следуете за ним?
— Да, если бы Денис написал про Ивана Грозного или про австралийских аборигенов, я постарался бы это экранизировать. Я вовсе не режиссер только этнического кино. Сейчас мы с Денисом запускаем фильм по его книге «Ангелы и революция», это история молодого художника, работающего в ЧК. Для меня главное — захватывающая история.
— То есть вы работаете с его текстом, доверяя писателю изучение материала?
— «Небесные жены» — наш первый совместно написанный сценарий, а с Денисом мы познакомились в 2004 году, я прочел его книгу, и мы решили сделать фильм. Но мне нужно было узнать этот народ, окунуться в этот мир. Мы пожили немного среди марийцев в прекрасной деревне Шоруньжа, принюхивались, присматривались, сняли фильм «Шошо» на марийском языке. Требовалось время, чтобы пропустить эту культуру через себя. Главное в кино — не врать. Можно придумывать, делать варианты жизни, но ничего не должно оскорблять дух верований, противоречить строю мироощущения мари (и любых людей, о которых ты делаешь фильм) — для этого и нужно все хорошо исследовать. Чтобы не обманывать.
— Что особенного в мари, чего в другом народе нет? Чем они вас так привлекают?
— Мне нравится, что это прарелигия, почти такая же древняя, какая была и у славян. Именно мари сохранили то изначальное отношение к миру, и они общаются с ним так, как это делали наши предки.
— А что в этой архаике ценного?
— Ощущение себя частью общего мира: и ты, и дерево, и ворона за окном — все это равноценные части одного целого.
— То есть еще не произошло отделение человека от рода или даже от природы вообще, от лона земли?
— Прекрасное доиндивидуальное создание, без всего того, что принесла цивилизация. Дерево, колос, женщина. Плодородие.
— Но вы же художник, у вас как раз сознание отчетливо индивидуальное, не ощущаете противоречия?
— Мне комфортно в той системе жить, противоречий не ощущаю. Скорее чувствую гармонию — благодаря невмешательству в чужие жизни. Понимаю равноценность себя и окружающего мира.
— В «Овсянках» было много эротики, в новом фильме она тоже есть?
— Нельзя снимать фильм о язычестве без обнаженного тела, игнорируя культ плодородия. Эротики в «Небесных женах» больше, чем в «Овсянках». И каждое тело там прекрасно и для чего-то нужно. У нас было четыре экспедиции, снимали с февраля по ноябрь. Зима, весна, весна-лето, яркая осень, голая осень… Времена года — разные состояния природы и разные возрасты женщин.
— А что такое для вас женщина — более природное существо, чем мужчина?
— Более красивое.
— Голого мужчину снимать менее приятно?
— Мне — да.
— В чем заключается женская сексуальность?
— Это какая-то химия необъяснимая, возбудить может форма лодыжки, тембр голоса, цвет глаз, прозрачность кожи… Насаждаемый ныне канон красоты очень узок, от силы 5% женщин соответствуют гламурным стандартам, но 90% массового искусства сейчас занимается именно этими малыми процентами. Лица на обложках и на экранах похожи, их путаешь. А мне как раз интересны остальные 95%. У меня много женщин в фильме, старые и молодые, красивые и не очень. Все — небесные!
— Какую роль вы отводите мужчинам?
— Мужчины — это те существа, которые рядом с ними живут. И их любят.
В своих спальнях люди всех культур примерно одинаково свободны. Другое дело, как эта личная свобода оценивается окружающим ханжеским миром
— Наверное, трудно снимать эротические сцены у нас, в нашей северной, зажатой и стыдливой культуре…
— Не считаю, что наши народы более зажаты, чем южные. В своих спальнях люди всех культур примерно одинаково свободны. Другое дело, как эта личная свобода оценивается окружающим ханжеским миром.
— Язычество эротично. Но все-таки века религиозных и социальных запретов наложили отпечаток, появилось понятие «стыд», потребовалось соблюдать условности. Вам не приходится преодолевать собственную неловкость?
— Нет, для меня главное, чтобы не было пошло.
— А что такое «пошло»?
— Пошлость — это когда снаружи больше, чем внутри. Снимать эротику ради тела мне неинтересно, но если это раскрывает героя — тут меня не остановишь. Я понимаю, что огребу по полной программе за некоторые сцены, но мне стесняться нечего, фильм целомудрен и очень красив.
— То есть вы осознаете вероятность эпатирующего эффекта, но вам он не нужен, вам хотелось, чтобы зрители воспринимали это естественно?
— Да.
— Естественность, не за ней ли вы обращаетесь к фольклору, к марийским верованиям?
— Нет, скорее естественность — это то, за чем я обращаюсь к кино вообще.
— Странно, кино в принципе вещь не естественная.
— Кино — это волшебный способ любую, самую невероятную вещь сделать естественной, реальной.
— Вы ведь по образованию математик, работали экономистом, а теперь снимаете фильмы и выбираете нерациональное, чувственное, языческое мироощущение, архаическую эстетику. Почему?
— Просто в один момент я вдруг почувствовал, что я больше не экономист. Попробовал снимать кино. Думаю, что происходят некие генные изменения, циклические, они есть у каждого, и у каждого свой цикл, у меня это 13–14 лет. В начале каждого цикла надо менять или профессию, или место. Первый свой фильм я снял в 2002 году, так что скоро этот цикл закончится. Интересно, что будет дальше.
— Продюсер «Овсянок» хотел, чтобы ваше кино стало более «зрительским»?
— Да, и его можно понять — он вложил в фильм свои личные деньги. Мой вариант был менее попсовый.
— А ваш интерес к дохристианским культам связан как-то с модным увлечением неоязычеством, массовыми поисками корней, панславянством?
— Я про актуальность не думаю. И про интерес зрителей тоже. Главное, чтобы было интересно мне. Понимаю, что такое кино имеет небольшую аудиторию — процентов 5–10, и если я себе не соврал, то эти люди придут смотреть мой фильм. Глупо заниматься арткино и думать про бокс-офис. Нужно выбирать — или то или другое. К людям, делающим коммерческое кино, я отношусь с уважением. Но это другая профессия, другой мир. Мир, где важны формат, рейтинг, мнения фокус-групп. В арткино фокус-группы противопоказаны.
То, что церковь возвращается в государство, это деградация. Для масс не важны тонкости учений святых старцев, а цацки и безнаказанность. Религия — это другое, это любовь. Если любви нет, то все напрасно.
— Да я не про кассу, а про какие-то совпадения в общих поисках, об удовлетворении общественных потребностей.
— Общие поиски возглавляет государство, и ищет оно не корни, а послушный электорат. То, что церковь возвращается в государство, в школы, в детские сады, — это мракобесие, путь в средневековье. Это деградация. Для масс не важны тонкости учений святых старцев, большинство даже и Евангелие-то не читали. Цацки и безнаказанность влекут их. Пошлость. Религия — это другое, это любовь. Если любви нет, то все напрасно. У нас часто любви нет, а без нее вера мертва. И вредна.
Фильмография
«Небесные жены луговых мари» (2012)
«Хроноглаз» (2011, короткометражка в составе альманаха «Четвертое измерение»)
«Австралия» (2011, документальный)
«Овсянки» (2010)
«Ветер Шувгей» (2010, документальный)
«Банный день» (2008, документальный)
«Похищение воробья» (2008, сериал)
«Железная дорога» (2008)
«Шошо» (2006, игровой видеофильм)
«Первые на Луне» (2005)
— Ваш новый фильм сложен для восприятия?
— У него странная структура, необычная палитра, он снят на языке луговых мари, он сложен, но мне кажется, что от него не оторваться. Главное — начать смотреть.
— Какова ваша роль в отношении текстов писателя Дениса Осокина: раскрыть его замыслы, найти визуальный эквивалент, добавить к его текстам что-то свое? Что вы об этом думаете?
— Я думаю, что Осокин — гений. Мне его проза очень нравится. Кажется, мне удается передать ее смысл. Ну и ему так кажется. Нам нравится вместе работать. Счастье, когда находишь своего писателя, который думает как ты. Миры, фантазии, истории Дениса мне близки, и они быстро становятся моими. Это сложно, но увлекательно. Мы придумываем новые истории, уже есть несколько сценариев.
— Что особенно близко в нем?
— Небанальность и лаконичность. У Дениса острота письма очень развита, он может одним абзацем и создать атмосферу, и рассказать историю.
— Такая концентрированность свойственна поэзии.
— Да, он поэт, и то, что он пишет в прозе, — это, конечно, тоже поэзия.
— А вы не поэт?
— По самоощущению, конечно, поэт. Но я не пишу стихи, я снимаю кино.