Приходите на «Винзавод», где обитают три старейшие московские галереи (XL, «Гельман», «Айдан»), о закрытии которых раструбили СМИ, хоть через полгода. Увидите их на том же месте. Только на вывесках «Айдан» и «Гельман» вместо слова «галерея», будет значиться «студия» (в случае с «Айдан») и «культурный альянс» (в случае с «Гельман»). XL останется галереей, просто расширит свою деятельность в формате некоммерческого проекта XL Projects.
Именно с объяснения галеристами Еленой Селиной, Айдан Салаховой, Маратом Гельманом этих форматных изменений и началась вчерашняя дискуссия в артцентре «Винзавод». Прошла она в целом не минорно и завершилась танцами.
Конечно, тревога в речах участников была заметна. Звучавшие из уст галеристов нерадостные аргументы в принципе совпадают с теми, что изложены в материалах «МН» от 19 и 23 апреля. Это и противоречия между стратегиями contemporary art и консервативным арт-рынком. Это и отсутствие четких системных принципов в работе с современным искусством (совриск), которое так и не осознается в России базовой ценностью культуры. Это и равнодушие власти, которая охотнее судит «актуальных» художников за хулиганство, чем поддерживает актуальное искусство. И средний класс (потенциальные покупатели «сложного» искусства) не сформировался. И отток из страны людей с капиталом и/или интеллектом велик. И консерватизм входит в моду. Причины на поверхности и не новы уж лет как пять (с начала кризиса). Однако ими все не исчерпывается. Переформатированию трех ветеранов галерейного дела Москвы имеются объяснения и другие, совсем не столь однозначно негативные, во многом естественные, независимые от «плохого» государства и нечувствительных к совриску граждан.
Вернемся к истокам. Очень точно сказал Марат Гельман: все три галереи возникли тогда (в переходные от советского к капиталистическому режиму годы), когда рынка не было и в помине. И это первый парадокс функционирования нашей арт-системы. В отсутствие рынка позволяют себе роскошь заниматься лабораторным проектированием, экспериментами, не требующими денежной отдачи, общественные или государственные институции, живя на гранты и дотации. Но у нас продюсированием явно не «продажного» искусства в 90-е начали заниматься встроенные в товарно-денежные отношения, в бизнес-план галереи. Они были радикальными и предпочитали иметь дело с заведомо неаттрактивным, непонятным широкому зрителю искусством. Кто в 90-е купил бы кусающегося Кулика или гигантский оплавленный объект из компьютерных мышей и мониторов? Огромная заслуга галерей в том, что по прошествии двадцати лет о Кулике знают не меньше, чем об Алле Пугачевой, а на плавленые компьютеры или куб из цветного пластилина смотрят с уважением. Однако больших денег это сочувствие не приносит. И не принесет нигде. Вполне нормально, что такие жанры совриска, как акционизм, перформанс, видео-арт поддерживаются во всем мире благотворительными фондами или государственными институциями. То, что в фонды превращаются галереи-ветераны, естественный и закономерный процесс. Двадцать лет они тянули лямку за всех сразу (выполняя просветительские и музейные, и исследовательские, и галерейные функции). Теперь имеют право сосредоточиться только на исследовательских и лабораторных. Именно поэтому им необходимо стать фондами: галерея по определению коммерческая структура, получать гранты и дотации от государства не может.
Второй парадокс вытекает из первого: даже в благополучные и стабильные годы галереи-ветераны получали прибыль по минимуму. Сейчас в лучшем случае работают в ноль, в худшем — платят за работу галереи сами, из своего кармана. Айдан Салахова отметила, что статус галереи накладывает неизбежные обязательства: регулярно осуществлять проекты, участвовать в международных ярмарках (взнос около 30 тыс. долл.). Ежемесячный расход галереи (от аренды помещения до трансфера купленных работ) порядка 20 тыс. долл. Чтобы иметь прибыль, надо продавать ежемесячно на 60–80 тыс. у.е. А это нереально. Фонд требует куда меньше денег.
Третий парадокс: сегодня современное искусство в России вписано в культурную жизнь намного прочнее, нежели в «благословенные» 90-е. Новые галереи появляются. В почтенных старинных вузах (типа МГУ, Строгановской академии) дисциплину contemporary art преподают. Музеи открываются. Проекты делаются. По мнению директора «Винзавода» Елены Пантелеевой, освобождение от необходимости крутиться в механическом колесе артбизнеса позволит жить куда более насыщенной творческой жизнью. Ныне в Москве представлены все сегменты галерейного дела. В ходе дискуссии выступали руководители тех галерей (FineArt, Photographer.ru), которые связаны со средним ценовым регистром продаж и покупок. Они выставляют либо фотографии, либо графику, либо небольшие работы художников, преданных традиционной технике (холст, масло...). По уверениям этих галеристов, слухи о кончине рынка сильно преувеличены.
Похоже отзываются о ситуации руководители тех галерей, чей менеджмент максимально приближен к высоким западным стандартам: не ограничиваться родными именами, привозить топовое современное искусство мира, ставить акцент на техническом качестве, перфекционистской «сделанности» работ, расширять территорию присутствия в разных странах. Так живет, например, размещающаяся на «Винзаводе» галерея «Риджина». Один из ее руководителей, Михаил Овчаренко, в частной беседе рассказал об успехе галереи и в Москве, и в лондонском филиале. На высказанное мною замечание, что переформатирование старейших московских галерей, возможно, связано с их работой с очевидно непродающимся искусством, Михаил Овчаренко ответил: «То, что сейчас произошло, является следствием их деятельности на протяжении последних лет. А уж насколько эта деятельность была рациональной, не мне судить».
А в принципе права Айдан Салахова. Ведь традиционный галерейный бизнес во всем мире сейчас под вопросом: «Наступила абсолютно новая эпоха — эпоха интернета. Поэтому мы должны ориентироваться на новые тенденции медийности — присутствие в интернете, социальных сетях и СМИ». Так что будем общаться по-новому. В незабвенном фильме Ролана Быкова Айболит — Олег Ефремов — вдохновенно пел: «Это даже хорошо, что пока нам плохо». Умный был лекарь!