Трехдневный фестиваль современной академической музыки «Трудности перевода» в театре-клубе «Мастерская» нарисовал рисунок поколения, представил разные языки и взгляды, попытался их объяснить и перевести, но не только не смог, но и постулировал: перевод не нужен. Нужно только вслушаться.
Суть смелого эксперимента, затеянного в «Мастерской», состояла в том, чтоб что-то изменить. Не музыку, не слушателя, но сам способ экспонирования элитарного современного искусства. Оно привыкло жить в специализированных залах для специализированной публики и тем довольствоваться, нейтрально и горделиво отмечая разрыв между собой и жизнью. Поместив его в демократичные рамки небольшого театрального зала, адресовав не академической публике и внутри этой рамки заставив композиторов объясняться с помощью вступительных слов и заранее заполненных анкет – не только друг с другом, профессорами, заказчиками и коллегами, но и с контекстом, -- организаторы как будто перевернули ситуацию с ног на голову. Пропасть почти исчезла, когда искусство оказалось вынужденным артикулировать само себя, разрывы контекста и коммуникации, и даже собственное нежелание что бы то ни было артикулировать. Предполагалось, что фестивальный вызов заставит композиторов найти слова для посторонней публики. Этого не произошло – отвечая на вопросы анкеты и выходя к сцене перед исполнением, боьшинство авторов юлили или пели. «О чем эта музыка – да ни о чем». «Нужна ли мне широкая публика – почему бы и нет». Все говорило о том, что у композиторов нет слов.
Любопытно, что среди нескольких десятков сочинений практически не нашлось музыки с текстом. Современные авторы избегают слов во всех видах и проявлениях. Их главные темы – звук, время и акустическое действие в чистом, оголенном смысле. И «Манифест» Георгия Дорохова (скрип нескольких смычков по кускам пенопласта) – в очень строгом и даже трогательном смысле – ни о чем. Буквально совсем ни о чем. Манифест ничего, категоричное обнуление. Новое поколение, при всем объеме получаемого образования, при всей подготовленности в техническом и историческом ключе – в определенном смысле варварское, свободное от давления авторитетов. И оно идеологически активнее своих предшественников. Правые и левые – отчетливы и храбры. Искусные творцы изысканных объектов (красивый парафраз дряхлеющей идеи произведения искусства), такие как Дмитрий Курляндский, здесь – с одной стороны. Сторонники идеи музыки как формы жизни – с другой. На этом фланге звук и жест могут выглядеть очень по-разному – как импровизационная стихия Владимира Горлинского, идейного вдохновителя поколения. Или как полуслучайный аккорд, поющийся несколькими голосами в публике, в темноте перед пустой сценой (Кирилл Широков), когда сценическая ситуация определяется как важная пустота, вслушивание постулируется как безысходно-обязательное, а красота искусства и жизни беспомощно бесконечна. Или как прямое действие сгущающегося до невозможности звука (Алексей Сысоев). Или как лобовая мистификация идеи музыкального языка, способного что-нибудь выразить, к примеру, красоту природы и культуры (у Алексея Шмурака -- жужжание фантасмагорических пчел, пугающих своим веселым антируссоизмом). Вообще на левом фланге народу заметно больше, чем на правом. Но импровизированное прямое тайное голосование за лучшее сочинение фестиваля (в нем приняли участие сами композиторы, исполнители и все, кто был в зале), с заметным отрывом выиграл Владимир Раннев -- голос радикального санкт-петербургского эстетизма, настаивающего на функции искусства как манифестации прекрасного. С формальной точки зрения Раннев не сочинил ни одной ноты (стер ластиком ноты Палестрины и заставил звучать руины). Но парадокс в том, что «чужой музыки» здесь тоже нет. Проблема метода, языка, своего голоса и чужого, нового и старого, тихо осыпается как старая штукатурка, обнаруживая безупречную ценность самого искусства.
Финальная дискуссия, где впервые со времен 90-х, композиторы и музыканты-исполнители заговорили не о диезах и стилях, а о смыслах, о возможности или нужности объяснений и самой публики, подтвердила все догадки, возникавшие по ходу концертов. А именно, что искусство самоценно, что современный академизм – дело элитарное, что широкая публика ему не нужна, что музыка -- не язык и не выражает ничего такого, что требовало бы буквального перевода. И давайте не будем себя обманывать. Что нужно только вслушаться и окажется, что многое доступно и понятно, а многое, напротив, – требует труда. Однако все участники обсуждения согласились – это можно и нужно подробно и обстоятельно объяснять (себе и окружающим), преодолевая пропасть между профессиональными рамками и окружающей жизнью. Что открытая, ответственная и сознающая себя малость – больше, чем малость закрытая, бессознательная и гордая своей немотой.
Отдельно надо сказать об исполнителях. Иван Бушуев, Михаил Дубов, Дмитрий Власик, Владислав Песин и другие музыканты Московского ансамбля современной музыки (коллектива старинного, но живого и обновляющегося) – оказались способны гораздо больше и точнее перевести слушателю, чем авторы. Самим фактом замечательных исполнений – тоже не столько словом, сколько делом. Открытым, продуманным, живым и доходчивым.