Про фильм «Конвой», премьера и вообще первый публичный показ которого состоялись в воскресенье поздно вечером на Берлинале, его режиссер Алексей Мизгирев задолго сказал в одном из интервью, что это никакая не чернуха. «Ведь тут герой человеком стал!» Стать-то он стал. Но через что при этом приходится пройти зрителю! «Конвой» — первый фильм режиссера Мизгирева, к которому автор этих строк (по крайней мере, пока что) не может выработать своего отношения.
«Кремень» и «Бубен, барабан», которыми Мизгирев в конце 2000-х заявил о себе как о серьезном режиссере, тоже были фильмами жесткими, тоже социальными (выделявшимися из потока уже потому, что наше кино трусовато сторонится актуальных проблем), но содержали в себе очень внятные высказывания.
«Кремень» зафиксировал появление нового социального антигероя, человека примитивного, который, однако, добивается всего, чего хочет, потому что не ограничен никакой моралью, прет как танк и твердо усвоил одно: в наше время жить — это добиваться. Фильм зафиксировал кое-что еще: существование новой Москвы, о которой москвичи и не догадываются — Москвы даже не окраинной, а параллельной, в которой обитают только приезжие, желающие утвердиться любой ценой.
Основной вопрос фильма «Бубен, барабан»: можно ли одинокой провинциальной интеллигентке человеком остаться? Вывод: практически нельзя. Идеализм юных советских интеллигенток, веривших в классическую литературу и готовых просвещать народ, противостоять мещанству и вещизму, привел их в наши годы мещанства и воровства к дичайшему одиночеству, разобщенности с миром, где попросту невозможно найти адекватного себе мужчину. А заодно привел к унизительной нищете.
«Конвой» — фильм куда более сумбурный. Иногда он кажется фарсом. Иногда происходящее тянет списать на глюки, которым подвержен из-за болезни главный герой — армейский капитан. Кроме того, это фильм обобщающий — он о самом главном. И хотя вчера, обсуждая после сеанса фильм с публикой, Мизгирев утверждал, что это картина про уродство в головах, существующее во всем мире (вот же, мол, и американские солдаты испражнялись на трупы убитых врагов), а продюсер фильма Павел Лунгин сказал, что в фильме нет политического посыла, все-таки ясно, что он про ситуацию в России. И тут возникают дополнительные сложности в его оценке. Хотя в «Конвое» действительно нет никаких политиков и властей (кроме низовых представителей силовых структур, которых тут как раз толпы), его трудно воспринимать в отрыве от грядущих выборов и проходящих митингов. На него невозможно взглянуть объективно — как на фильм, как на высказывание. По идее, если ты против сегодняшних властей, то должен быть за фильм. Но это порочный подход в кинокритике. Сознавая, что искренне не способен сейчас в случае с этим фильмом отделить зерна от плевел, просто расскажу, что именно вчера увидел, услышал и прочитал.
Для начала прочитал аннотацию к фильму в Берлинском каталоге. Скорее всего, ее вне воли авторов фильма сочинили представители фестиваля, но она показывает, что у них совсем иной взгляд на дело, нежели у Мизгирева и Лунгина. Краткий перевод с английского (сопровожденный нашими комментариями — они выделены курсивом).
После скандальной драки (с молодыми людьми, которые сами напросились, но сверхжестокой, демонстрирующей неадекватность героя) капитан Игнат, психически травмированный смертью своей маленькой дочери, получает приказ вместе с солдатом-сверхсрочником разыскать дезертира (на самом деле двух), доставить его через Москву и представить перед военным судом (на самом деле речь идет о том, чтобы просто вернуть в часть и тихо замять дело. Но первый из дезертиров совершает убийство милиционера и самоубийство). Они обнаруживают молодого дезертира, но в зимней ненасытной Москве все трое оказываются втянуты в водоворот жестокости, коррупции, криминала, деградации и нищеты. Перед лицом чудовищной депрессии и каждодневного ужаса жизни в России постепенный распад антигероя фильма становится метафорой российского общества (а Мизгирев, напомним, считает, что фильм светлый, потому что этот капитан-антигерой становится человеком).
Дальше не цитирую, хотя есть что, но отмечу, что аннотация называет фильм пронзительным, мрачным, холодным, кровавым, беспощадным и не оставляющим надежды на искупление.
Хуже всех в фильме менты, которые постоянно говорят армейскому капитану «слушай, брат», а он им, почти в стиле Данилы Багрова, нарываясь на неприятности, упорно отвечает что-то наподобие «не брат ты мне, мент позорный».
Столь же плохи какие-то нерусские бандиты — при этом они еще садисты и извращенцы.
А армейские — те куда лучше. Да и в казармах, как говорят в фильме, творится черт-те что — и убить армейские могут, и избить до полусмерти любого, кто воспротивился их упертости. Но только потому, что все они сами от чего-то пострадали, и, кстати, как главный герой-антигерой, не обязательно от армейской системы. Лучше всех в фильме женщины, правда, их в нем почти нет.
Самое важное для понимания смысла, пожалуй, то, что главный персонаж майор не испытывает боли (хотя страдает галлюцинациями и обмороками). Он и произносит в итоге концептуальную фразу, суть которой в том, что по-настоящему больно — это когда уже даже не больно. Нигде. Хочешь не хочешь, а опять-таки усматриваешь в этом обобщение-приговор: стране уже ни за что и нигде не больно. Такой авторский взгляд даже более жесткий, чем у Лозницы и Балабанова, двух самых мрачных бытописателей российской действительности.
Проблема не в том, сгущены ли краски — ясно, что сгущены. Проблема в том, что в сценарии многое кажется притянутым за уши. Вдруг откуда-то берутся какие-то люди, которые тянут сюжет в нужную режиссеру сторону. Вдруг возникают знакомые, которые почему-то точно знают, что в это время ты должен быть в таком-то месте Казанского вокзала. Насмерть избитые оживают и возвращаются без особых намеков на полученные раны. Может, действительно фильм — это глюки больного на всю голову капитана?
Парадокс о красоте Москвы
В разговоре после сеанса Мизгиреву задали два забавных вопроса. Первый — какой-то англичанин: «Страна выглядит в фильме такой неприятной! Как же на него дал деньги ваш министр культуры?». Остроумно ответил Лунгин: «А он не видел картину. Это доказывает, что в России нет цензуры. Возможно, нашим госчиновникам наплевать, что у нас снимают и что про них пишут. Но вот цензуры нет». Второй вопрос прозвучал по-русски: «Как при таком отношении к Москве вам удается жить в ней?» Оказалось, Мизгирев очень любит Москву. И поскольку фильм жесткий, специально пригласил оператора, который с одной стороны документалист, а с другой — создатель роликов, в том числе рекламных. Мизгирев хотел, чтобы Москва в фильме выглядела красивой. И уверен, что именно так она и выглядит. Тут я, пожалуй, посмеюсь.